Фото: caoinform.moscow
Из одного канадского университета в июле месяце уволились сразу девять преподавателей. Случай не был бы уникальным, если бы все они не имели высшую ученую степень и не эмигрировали в Россию. В университете, а потом и в интернете обсуждали рисунок одной из студенток: маленький человечек в академической шапочке восседает на огромном кленовом листке и смотрит куда-то вдаль. Рядом филигранно выведены слова: «No brain to drain», — что означает примерно: «Нет мозгов для их утечки». Справедливо заметить, что мозги и у преподавателей, и у студентов были — просто им не хотелось утекать за океан.
Этот случай так раздражил общественность и прессу, что СМИ боролись за интервью с эмигрантами. Я в то время работала внештатным корреспондентом в одном интернет-издании, и мне поручили взять интервью у Софьи Семеновой — одной из возвращенцев, как их тогда называли.
В канадском университете Софья преподавала химию. Двадцать лет назад она переехала из России в Канаду из-за микроскопической зарплаты и бюрократических препон: чтобы заказать реагенты, она писала несколько листов заявок, утверждала их у начальника, ждала около двух недель и лишь потом получала вещества. В Канаде реактивы заказывали в компьютерной сети без излишних отчетностей и получали их через день или два. Она представлялась женщиной, которая нашла в Канаде профессиональное счастье, но потеряла личное: вся ее семья осталась в родном Краснодаре. Она рассказывала мне, что — в последние годы особенно — ждала, когда можно будет вернуться в Россию. Она с надеждой смотрела, как тратится федеральный бюджет: что на науку и образование государство стало выделять в два раза больше денег; Софья раз в месяц звонила своим российским знакомым и узнавала, что происходило у них на работе. Когда ей и ее русско-канадским коллегам позвонили и пригласили работать на родину, она первые минуты колебалась: а может, все новшества — ложь? Может, все статистики и статьи в СМИ — ложь? Стоило лишь Софье подумать о своей сестре — тоже преподавателе, в Краснодаре — и ее зарплате, которая с учетом налогов и цен равнялась канадской, и о ее довольстве жизнью — как Софья решительно согласилась. К тому же в России она оставила больше людей, чем ей предстояло оставить в Канаде.
Софью пригласили работать в Москву, а она вскоре уехала на родину в Краснодар преподавать в местном вузе. Мы с ней, можно сказать, подружились, и она потом звонила мне: «Нет бумажной нагрузки, Настя, вся отчетность мизерная компьютерная или устная, и через месяц мы летим на конференцию в Париж, а потом на другую в Казань, и Господи, как хорошо, что я тогда уехала туда и вернулась оттуда, мы на закате научного ада, Настя…»
У коллег Софьи были в свое время похожие причины вернуться: семья и заманчивое предложение Россотрудничества — которое, кстати, стало очень значимым в последние годы — высокая зарплата, инвесторы, последнее лучшее оборудование; в общем, элементы рая для ученого. Утекшие однажды умы начали прибывать, и все меньше людей уезжали за границу.
Творилось что-то странное. Началась пора больших надежд.
В то время моя 12-летняя сестра решила стать поэтом.
— Как же ты зарабатывать будешь? — дружелюбно упрекала я Верочку, а она отвечала мне строчкой из ее стиха:
— Ты в России неприличный, если недемократичный.
— Кто тебе такое сказал? — удивилась я.
— Она, конечно, не так говорила, но похоже… Моя учительница.
— А как это связано с зарплатой поэта?
— Ну как, демократия — власть народа, — процитировала Верочка учебник. — А если у меня есть власть, значит, я буду зарабатывать.
Сильней всего надеялись на лучшее в «новых столицах». Так называли Сочи, Новосибирск, Екатеринбург и Владивосток. Раз в полгода в одном из этих городов открывали образовательные и научные центры. В одном из таких — он назывался «Вега» и находился в Екатеринбурге — работал несколько месяцев в году младшим научным сотрудником мой приятель, эколог Веня. В остальное время он вычищал улицы Сочи: работал высококвалифицированным дворником в местном отделе «Природнадзора». Он имел свою убежденность насчет прогресса и никогда не интересовался рейтингами; а они вместе с народными голосованиями все выше оценивали «качество здравоохранения, образования, доступность и стоимость жилья, культурную жизнь» в «столицах» и проч. Вениамин видел прогресс в столбах. По всему городу Сочи недавно их расставили, все разного стиля, чтобы гармонировали с городским пейзажем. В каждом столбе — а это были автоматы — в самой середине был вырез, там — кран, из которого текла питьевая вода. С другой стороны столба, ближе к его макушке располагались дырочки. Стоило нажать на миниатюрную кнопочку, как из этих дырочек брызгала, распыляясь, вода. Освежала приятно. Для Вени эти автоматы и были показателем развития; они, архитектурно друг на друга непохожие, появлялись в каждой «столице». Во Владивостоке их было особенно много.
Второй критерий развития городов для Вени была возможность уехать — чтобы, конечно приехать обратно. Он однажды гостил у своей мамы в Новосибирске и оттуда вдруг улетел на Галапагосские острова. Младший научный сотрудник, дворник Вениамин улетел из Новосибирска на Галапагосы. Я удивлялась, смеялась, даже начала писать об этом рассказ, но внезапно поняла: этот жизненный материал уже не был экзотическим.
Все-таки, что бы не говорил Веня, главной особенностью «столиц» была концентрация мозгов. Внутри России умы обычно циркулировали между этими городами. В каждой «столице» был свой крупный научно-исследовательский центр и вблизи города были рассеяны его филиалы. Дальше «развитой черты столиц» научные центры не появлялись.
Там, в местности между «столицами», надеялись отчаянней всего: из-за контрастности с развитыми городами особенно чувствовалась бедность. Время в этих местах застыло, хотя власти уже начали что-то обещать. Россия оставалась столицецентричной.
Мы начали жить откровенно хорошо. Даже моя бабушка из Петербурга жила хорошо на государственную пенсию, и неизменно пьяный дядя — на социальное пособие. Он еще сдавал пустые бутылки – в основном, свои – и получал деньги и за них.
В это время хорошей жизни я поехала в Жигульск. Моя подруга-геолог жила там в длительной командировке и пригласила меня в гости. Я не видела Риту уже четыре года, тосковала по ней сильно. Я уехала из Москвы.
В этом году случилось несчастье: закрылся Жигульский Водочный Завод. Как оказалось, он финансировал единственный местный дворец культуры, две библиотеки, кинотеатр и музей; они закрылись вместе с заводом. За пределами региона этим особенно не интересовались.
Первое, что Рита показала мне в Жигульске, был приземистый панельный дряхлый дом в два этажа. Несколько окон были заколочены, а на ободранной белой двери висел белоснежный альбомный лист с надписью: «Здесь еще живут люди, просьба дом не разбирать».
— Как будто кто-то собирается, — сказала Рита и нервно хихикнула. Вдруг она начала говорить о другом:
— Завод закрыли — с работой туго, подорожает водка. Ребятам плохо будет. Говорят, десять лет назад лучше было. Теперь катимся черт знает куда, — она уже чувствовала себя местной.
Я бойко начала перечислять, как можно изменить этот город, эту жизнь, и… Рита прервала меня:
— Можно в церковь начать ходить. Мне помогает.
Я не знала, что ей ответить. Рита продолжала:
— Наш город не любят, к нему привыкают. Тут людям ничего не надо, тут тебя за твои либеральные планы… Знаешь, со мной девчонка работает, у нее маленький сын недавно учил меня, как «грузить на бабки лохов».
Я понимала, зачем она позвала меня в гости.
— Нет, Насть, ты не думай, что я это… жалуюсь или вроде того… я просто очень хочу поскорей уехать. Мне так жалко их, особенно детишек жалко. Стоп, поворачиваем, впереди завод цементный, смердит.
Мы свернули влево. Шли по неасфальтированной улочке, которую хрущевки сдавливали с двух сторон. Впереди виднелось что-то похожее на площадь с памятником Ленину посередине. Оттуда нам навстречу шел краснолицый толстый мужик и с ним — человек неопределенного пола и цвета кожи — очень пьяный человек и почему-то в ушанке, хоть уже началась настоящая весна.
— Нахлестался, и что? В Афгане не спился — тут не сопьюсь, — мужик ударил себя в грудь кулаком.
Я хотела услышать, что ответит ему собеседница; кажется, это все-таки была женщина. Она что-то тихо прохрипела, и я не разобрала ее слов. Рита увидела мой интерес:
— Это Виталик и Семен Палыч, жалко его… Он в Афгане воевал, и его каждый год просят что-нибудь детишкам рассказать. В этом году особенно просили, ДК ведь закрыли, а там обычно вывод войск отмечали — концертом и историями. Он никогда не соглашается, говорит, нечего рассказывать.
Мы дошли до площади. На ней по кругу стояло пять скамеек. На самой ближней из них видимо счастливая девушка следила за маленьким мальчуганом: он гладил лебедя из покрышки — тот украшал клумбу. На соседней — сгорбившись, сидел мужчина с какой-то самоуглубленностью на лице. У его ноги стояла бутылка «Жигулевского». Остальные скамейки были свободными.
Я знала, что скоро будут выборы мэра соседнего города и главы Жигульска. Все кандидаты казались очень деятельными, и я несмело спросила Риту, не надеются ли жители на этих новых людей. Рита покачала головой. Я поняла ее. Мальчик сел на лебедя и закричал:
— Но-о-о!
Девушка на скамейке заулыбалась.
Глупым казалось на что-то надеяться.
Мы шли вглубь города. Снова сбоку давили хрущевки. Единственными яркими: красными, желтыми, рыжими, синими — пятнами на фоне общей серости были простыни, футболки и брюки. Они, неясно зачем, сушились на веревочках перед домами, на влажном воздухе.
Сзади закричали. Плакал мальчик, — чуть старше того, на лебеде. Его мать — женщина в шапке с кошачьими ушками — пьяным от злобы голосом орала:
— Я тебе морду в кровищу набью!
Она волокла сына за руку, а он беспрерывно ревел.
— Торговый центр, — констатировала Рита и указала на одноэтажный сарайчик, плотно завешенный пестрой рекламой. — Стоп, сворачиваем.
Через полчаса мы оказались на улочке, бесконечно уходящей вперед. Вдоль нее стояли разноцветные обветшалые деревянные домики с резьбой. Рита ласково называла их усадебками. Это было ее любимое место в городе: живописный, уютный провинциальный уголок. Скоро мы дошли до «Аеи» — согласные в слове «Аптека» отвалились. На ступеньках сидел молодой парень с гитарой.
— Перемен требуют наши сердца, — пел он, — Перемен требуют наши глаза.
Мы с Ритой остановились около него.
— В нашем смехе и в наших слезах,
И в пульсации вен
Перемен!
Мы ждем перемен.
— Ничего, ничего вы не ждете, — сказала Рита и заплакала.
— И не дождетесь!
